Замечательный овощ огурец. Если у диких народов таковым является банан, который вовсе не овощ, и за которым еще надо попрыгать, то у русских и прочих народов СССР – огурец. Нагнулся над грядкой, и вот он, висит! Это у хорошей хозяйки, а у плохой лежит прямо на земле…
Деревенские женщины отмечали Петров день. То есть, вынесли столы под ветлу, ели, пили и пели. Поэтому Ванькиной маме сегодня с утра было плохо. Потому что вчера было хорошо. Хорошо настолько, что ее принесли домой другие женщины, более крепкие. Они тоже были в изрядном подпитии, поэтому уложили ее поперек постели, и сказали: «Дальше ты сам». И ушли, покачиваясь и держась друг за друга. А что сам, не сказали. Ванька понял это по-своему, по-мужски.
Ее легко было раздевать, потому что ее праздничным платьем был халат. Очень красивый, на пуговицах сверху донизу и с узким поясом. Ванька первым делом развязал пояс, завязанный простым «бабьим» узлом. Затем начал расстегивать пуговицы, одна за одной, сверху вниз. Это было просто. С лифчиком вообще вышла затыка, потому что застежка была на спине. Ванька взял ножницы и разрезал плотную ткань посередине. Ее груди были большие, мягкие и белые. Они не торчали в стороны, как у Нюрки-одноклассницы, а сразу уютно расположились по сторонам маминого тела – справа и слева.
Снимать панталоны было труднее. Нужно было приподнять мамину тяжелую задницу и одновременно дернуть за резинку. Хорошо, что резинка сразу лопнула, потому что давно превратилась из резинки в веревочку с узелками. Ванька спустил мамины панталоны вдоль ее белых ног и уставился на ее щель, еле видную среди густых черных волос. Ванька разгреб волосы по сторонам, провел пальцем вдоль щели и понял, что дальше так нельзя, что он просто обмарает трусы в очередной раз. Мама и так ему пеняла за то, что его трусы к стирке стоят колом, как жестяные, от засохшей молофьи, но что было делать, если он просыпался позже, чем его организм «выпустит пар». Поэтому оберегая свежевыстиранные трусы, Ванька их снял вместе с тренировочными штанами. Больше он ничего снять не успел, потому что сквозь сладостный туман почувствовал, как из него, словно из огнетушителя, брызжет на маму пахучая струя…
Ванька залил мамины волосы, живот, несколько капель долетели до грудей и даже до широкого лица, и он испугался, что она, когда проснется, будет его ругать по-всякому, поэтому он схватил со стола тряпку и начал маму вытирать. Правой рукой он вытирал, а из левой, сложенной ковшиком, поливал ее большое тело холодной водой из ведра. Мама во сне поежилась, сказала: «Какой сильный дождь!», и снова уснула.
Сделав маму снова чистой, он все-таки решил посмотреть, как там у нее в щели все устроено. Ребята много раз рисовали ему женскую пизду палочкой на голой земле, а потом они вместе дрочили на эти «пещерные» рисунки. Но это было все не то, потому что теплая мама лучше всякой Венеры Милосской, у которой и сиськи-то были маленькие, и щелки-то, похоже, не было вообще! У Нюрки было все, но она позволяла тыкать в себя только пальцем, да и то неглубоко. Поэтому Ванька раздвинул мамину упругую щель и приступил к исследованию.
Прежде всего ему в глаза та штучка, которую Нюрка называла «клитор». Нюркин клитор напоминал кнопку, которую она позволяла гладить, при этом выла, как голодная собака, и бросалась из стороны в сторону. А у мамы клитор был гораздо больше, и напоминал Ванькину елду. У него даже была залупнутая залупа, а вокруг какие-то крылышки. А еще, если его потрогать, он приставал и падал, как игрушка «Ванька-встанька». Ваньке это так понравилось, что он начал нажимать на клитор и смотреть, как он дергается. Но тут мама словно проснулась и сказала: «Коля, не шали!», и снова уснула. Причем тут Коля, если он – Ваня? Поэтому сын перестал трогать мамин клитор и пошел дальше, то есть, ниже.
Затем обнаружилась маленькая дырочка, упругая, а совсем рядом мягкое отверстие, куда больше, чем предыдущее. Ванька еще больше растянул мамину щель, и большая дырка тоже растянулась, показав темную колодезную темную глубину. Кажется, он нашел то место, из-за которого Пушкин стрелялся с Дантесом. Дурак ты, Александр Сергеевич, подумал Ванька, драли бы вместе эту Гончарову, да еще и деньги можно было слупить с французика. А про царя, который, как говорил однопарточник Петька Гришин, тоже ее хотел отодрать, и говорить не приходится. Озолотил бы, домов настроил, и пил бы Пушкин не водку, а французский коньяк.
Ванька все глядел в мамину дырищу и думал, глубока ли. Не линейкой же мерить. Это вам не елдина, приложил и все. Единственным глубиномером был он сам, точнее, его хоботок, который давно превратился в розовую «дубинку». Один-то раз можно, подумал Ванька, только всуну и сразу вытащу!
Эта идея ему так понравилась, что он тут же воплотил ее в жизнь. Он задвинул маме, но вытаскивать подождал, тем более, что мама сказала, не просыпаясь: «Коля, еще!». И Ванька начал делать еще, то есть шевелиться туда-сюда, как в детской присказке про качели: «Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно!». Он не знал, приятно ли было маме, но Ваньке было очень приятно. Он еще немного полежал на маме, а потом вытер ее щель тряпкой со стола, с трудом уложил маму вдоль кровати и укрыл одеялом. Все!
Но оказалось, что не все. Ванька не слышал, как мама встала, но когда проснулся, увидел ее сидящей возле стола с мокрой тряпкой на лбу. Мама посмотрела на него глазом-щелкой и сказала одно слово: «Огурцы!». Ее одинокая душа страдала и требовала огурца. Ванька понял, что отлежаться ему не удастся, и придется идти в магазин, потому что огурцов, ни соленых, ни свежих, у них не было. Кончились!
Пока он собирался, мама спросила только одно – как она тут, то есть, дома, оказалась. Так как она накануне вспоминала про некоего Колю, Ванька решил ее порадовать и сказал: «Коля Бережанский принес».
— Принес, раздел, уложил, а меня выгнал, – мстительно добавил Ванька, так как Бережанского, душителя кротов, он не любил.
— И долго ты гулял?
— Так, примерно, полчаса.
— Ага! – сказала мама, закрывая глаз. – Чую, натер!
Что и кто натер, Ванька знал, и поэтому поспешил в магазин.
Недалеко от дома было два магазина – через дорогу, и на Красной улице. Так как продавщица из ближнего магазина гуляла вместе со всеми, Ванька сразу завернул за угол и пошел на Красную улицу.
Ванька шел по Центральной улице, по которой как-то собрались провести водопровод с колонками, но дело заглохло, когда в печати появилась статья «Фонтанеры!». Потому что в день испытаний, как на Камчатке в Долине гейзеров ударили фонтаны. Все опять раскопали, трубы разрезали и увезли, а ямины и бугры, между которых вилась узкая тропинка, остались. С презрением громко топая, Ванька миновал дом кротодушителя Бережанского, во дворе которого на доске были развешаны для просушки жалкие кротовьи шкурки, вышел на улицу Широкая, а там и до магазина было недалече.
Возле магазина, который до войны был избой-пятистенкой, сидела, раскорячившись на скамеечке, продавщица в белом условно чистом халате, обмахивалась веером из старой газеты и скучала. Никого!
— У вас огурцы соленые есть? – с замиранием в сердце спросил Ванька.
— Глобус есть, – ответила продавщица. – Глобус брать будешь?
— Мне не нужно глобус, – как можно мягче ответил Ванька. – Мне огурцы соленые нужны.
— И чему вас только в школах учат, а? – вяло спросила продавщица. – «Глобус» – это такие овощные консервы из-за границы. В здоровой банке.
Ей было жарко, и она страдала.
— Давайте, – неуверенно ответил Ванька.
Продавщица с трудом поднялась и удалилась в магазин. Ванька – за ней, а она – в кладовку, Ванька – тоже. Там в прохладной полутьме, она взобралась на табурет и сказала: «Держи!». Ванька думал держать банку, оказалось – ее. Ванька обхватил ее ноги руками и, уткнувшись носом в продавщицын зад, пахнувший немного селедкой и, сильно, укропом, принялся ее старательно держать. Ее ноги в чулках с резинками были намного мягче, чем мамины, и уж точно мягче чем Нюркины палки. Она гремела чем-то вроде железа и стекла, а потом сказала: «Отпускай!». Ванька отпустил, продавщица шагнула с табуретки и, шлеп, оказалась сидящей на заднице, но с трехлитровой стеклянной банкой консервов «Глобус. Ассорти из маринованных огурцов и помидоров» в руках.
— Вот! – сказала продавщица. – Как я упала!
Ванька отнял у нее банку, поставил ее на табурет, помог ей встать и лишь потом спросил:
— Сколько?
Она сказала, и Ванька понял, что его мелочи хватит разве что на полбуханки черного вместе с банкой «Глобуса». И то хорошо!
Расплатившись, Ванька решился на вопрос:
— А почему от Вас так укропом пахнет? Это духи такие?
Продавщица благожелательно рассмеялась:
— Это я в трусы укропа напихала, чтобы лучше пахнуть. Правда, здорово?
— Да-да! – пятясь к двери, покивал Ванька.
— Так ты не веришь тетеньке? А еще пионер!
Ванька давно был комсомольцем, и он верил, но она все равно повернулась спиной, сноровисто стянула трусищи и нагнулась. Из нее действительно торчали сломанные стебли укропа! Она за них потянула, и из ее волосатого нутра выпал целый комок листьев и соцветий этого самого укропа.
— Вроде есть укропная вода, – робко заметил Ванька. – Ее в аптеке продают для младенцев, чтобы они не пукали. Или пукали.
Пока он это говорил, его руки сами собой расстегнули пуговицы на брюках, стягивали трусы и теребили член. А потом он вошел в продавщицу.
— Ты не такой, каким кажешься, мальчик. Мужики, они сначала разговоры разговаривают, затем водки наливают, и только потом, ах, ах…
Она задрожала, содрогаясь, как холодец, а Ванька снова опустошил свои запасы молофьи. Но зато он мог сравнивать уже трех женщин: Нюрку, маму и продавщицу. И мама победила!
Она все еще сидела за столом, но уже без повязки на голове. Мама сидела с полустаканом водочки и хрустела зеленым в пупырышках огурцом. «Где ты был, павиан несчастный?», – спросила она, макая огурец в соль.
— За огурцами ходил! – быстро ответил Ванька, поднимая авоську с банкой и половинкой черного.
— А… – сказала мама. – Тут Валька с лампового завода заходила. У нее теплица, вот и угостила. Хочешь свеженького?
Ванька хотел свеженького, он вообще ничего, как проснулся, ничего не ел.
— Хочу. – сказал Ванька в надежде хотя бы на недоеденную половинку.
— Тогда достань зубами!
Она развернулась и раздвинула ноги. Из нее торчал большой зеленый огурец!