Если не эта площадка, Вовка Макаров так и ездил бы мимо. Но в один прекрасный майский день среди свежей травы и цветущих одуванчиков пришли строители в комбинезонах и врыли два столба с крючками по краям утоптанного пятачка. Вслед за ними появилась стайка высоких девушек в тренировочных костюмах, и спортсменки повесили сетку. Вот и вся площадка. Впрочем, нет. Рядом с сеткой они поставили складной стул, который заняла молодая женщина со свистком на шее. Вот теперь все!
Женщина пронзительно свистнула, и высокие стройные девушки принялись раздеваться. Такого массового стриптиза Макаров пропустить, конечно, не мог, и он спешно покинул полупустой трамвай номер сорок семь.
Жаль, что девушки не разделись совсем, оставшись в трусах с полосками и спортивных майках. Вовка стоял под старым тополем и наблюдал за игрой.
Девчонки играли плохо. Мяч часто летел в кусты одичавшего цветущего крыжовника, и спортсменки со смехом его оттуда выковыривали длинными ногами. Тогда женщина на стуле заходилась свистом, вскакивала, и ее груди негодующе прыгали, большие, как волейбольные мячи. Наконец она объявила перерыв, девушки защебетали, как ласточки, уселись на траву, а женщина со свистком встала со стула и гибко потянулась. Тогда Макаров решился подойти.
Она неласково, искоса, посмотрела на него и сказала:
— Ну, и как Вам игра?
— Никак. Это детский сад, а не команды.
Она вздохнула:
— Самодеятельность, но намного лучше, чем в начале. По мячу попасть не могли…
Она опять вздохнула. Ее груди поднялись и опустились. Она заметила.
— Вот-вот, из-за этого мне пришлось бросить волейбол. Мне сказали, что на площадке должен прыгать только мяч. Смешно? А мне не смешно было. Бредила спортом…. Ладно, девочки, на сегодня хватит!
И добавила тихо:
— Все равно без толку. Пусть идут на смену. Фабричные…
— С фабрики Фрунзе?
— Оттуда. На уме одни танцульки и женихи.
Девушки снова надели спортивные костюмы и цепочкой пошли под мост к фабрике Фрунзе.
Она вскочила и всплеснула руками:
— А сетку-то? Забыли…
— Я помогу! – нашелся Макаров.
Он кинулся к столбу с крюками, потянулся и едва дотянулся до верхнего крюка кончиками пальцем. Она была выше Вовки на полголовы, и ей было легче.
Макаров скомкал сетку и сунул сверток под мышку.
— Куда нести? На фабрику?
— Отнесем ко мне на фазенду.
И показала в другую сторону.
Фазендой оказался строительный вагончик, один из трех, стоявших под трамвайным мостом.
— Ремонт потихоньку заканчивается, строители уезжают, а девушки вселяются! – сказала она, снимая с двери висячий замок. – Что Вы удивляетесь?
— Вам что, жить негде?
— Ну почему же! У меня есть квартира от спорткомитета, хорошая, большая, только там пусто и одиноко. А тут живые люди.
— Пристают?
— Кто?
— Люди. Живые.
— Что Вы! Удивительные, целомудренные, веселые. К тому же у меня охрана есть.
— Собака?
— Увидите попозже. Заходите! А сеточку в уголок, пожалуйста. И сумочку!
Вовка и позабыл, что у него на плече болтается сумка со всякой ерундой. Он кинул сетку в угол, и туда поставил сумку.
Сарай на колесах, строительная бытовка, или вагончик был большой. Метров десять в длину, метра три в ширину. Что-то вроде постели, столик, полочки со всякой мелочи, а в тамбуре – умывальник и даже крошечный туалет.
Она улыбнулась, показав ровные, без изъяна зубы:
— Нравится?
— Очень! Такой бы на дачу, и дом строить не надо.
— У Вас есть дача?
— Пока нет, но обещали дать участок в Орехово-Зуево.
Она разложила стул, показала пальцем:
— Садитесь.
— Спасибо.
— Вам спорт интересен? Волейбол?
— Девчонки красивые. Какие-то они не от мира сего, высокие, худые, воздушные.
— А Вы – романтик!
— Немного. Я как-то в автобусе видел девушку в синей куртке. Светлая, в спортивной шапочке, глаза как небо!
— Познакомились?
— Нет. Она на голову выше меня.
— Вы откровенны.
— Это как в поезде. Москва большая, народу много, так что мы навряд ли еще увидимся.
Она как-то потускнела.
— Впрочем, я тут на трамвае два раза в день проезжаю.
— А мы часто тренируемся на воздухе.
— Да уж, воздух! Как с ЗиЛа потянет, хоть святых выноси!
Если бы она не засмеялась, разговор повис бы, как смог в воздухе, и можно было вставать и уходить. А так как-то легче стало, словно между ними протянулись невидимые нити.
Первый раз Макаров внимательно посмотрел ей в лицо. Ничего особенного, таких женских лиц около тридцати сколько угодно. Глаза колючие, челка до бровей, сильно выступающие скулы. Она была бы некрасива, если бы не улыбка. И грудь, которая приковывала взгляд. На нее хотелось не только смотреть, ее хотелось потрогать и безжалостно сдавить, насколько хватило сил.
Чтобы отогнать желание, Макаров сглотнул комок в горле, кашлянул в кулак и поморщился:
— У Вас попить нечего?
— Какая же я дура! – воскликнула женщина. – Мариную Вас разговорами, а у самой…
Она полезла под стол, на спине обозначились позвонки и широкая сбруя бюстгальтера.
— Вот! Девушки поднесли.
Она поставила нас стол, покрытый клеенкой, трехлитровую банку янтарного напитка.
— Это самодельное яблочное вино, вроде сидра. Попробуйте!
Жестяная крышка полетела на пол, и самодельный сидр полился в кружки: алюминиевую, поменьше – ей, зеленую, эмалированную, побольше – Вовке. Он в ответ извлек из сумки копченого леща и газету «Гудок».
— Надо бы сыру какого, но можно и на контрасте, сладкое заесть соленым. – развеяла Вовкины сомнения женщина. – За что выпьем?
— За Вас, Маша!
— Разглядели… – несколько разочарованно сказала она. – А я хотела остаться инкогнито.
Над столом висела открытка с надписью: «Маше от Славы. На добрую память». Ага, эти груди, возможно, сжимал в сильных ладонях прославленный волейболист, игравший под номером «два», Вячеслав Зайцев. Надо же, какие люди, подумал Вовка, а может, украла в Госкомспорте?
Ленка Година тоже в свое время учудила. Она отклеила от стенной газеты «Наши отличники» Вовкин школьный портрет и написала своей рукой: «Лене от Вовки». Потом доставала и, улыбаясь ямочками на щеках, показывала всем подряд, за что была жестоко высмеяна другой Ленкой – Сидоровой. Макаров пожалел Годину, приписал: «Это правда», и сводил Годину в «Орбиту» на «Неуловимых мстителей», где впервые потрогал Ленкину коленку в капроновых колготках и чуть выше.
— Такие люди… – с завистью сказал Макаров, глядя на открытку. – Вот со мной, обычным завлабом Вовкой Макаровым открыток не печатают, а я, может быть, в душе нобелевский лауреат, как какой-нибудь Эйнштейн.
— Ну-ну, – весело сказала Маша и снова похорошела. – Изящество оценила. Биография вкратце. Только почему сразу Эйнштейн? Почему не Ландау?
— Ландау говорил: «Освоить девушку», а я с ним не согласен.
— Но согласитесь со мной – глядя исподлобья, – сказала Маша. – Вы пошли со мной только из-за этого.
Она показала на свои большие груди.
— Если честно, да! – сознался Макаров. – Груди для меня – загадка. И большие, и маленькие, и мягкие, и твердые…
— Твердых грудей не бывает! – с негодованием сказала Маша. – Это Вам не яблоки и не арбузы!
— Положим, арбузы тоже мягкими не бывают! – возразил Макаров. – Хотя…
Он снова уставился на Машины груди. Потом отвел взгляд и посмотрел в окно.
— Надо окно помыть, – сказала Маша, отхлебывая сидра.
— Не надо, – мрачно ответил Вовка, сделав изрядный глоток. – Пока можно различить день или ночь, мыть ничего не надо.
— Ну, вот! – протянула Маша. – Только затеешь сделать что-нибудь полезное, так сразу ногой на горло!
Они и не заметили, как допили кружки. Макаров налил по второй. У Вовки в сумке была еще пачка безвкусных галет, которые под сидр пошли «на ура».
— А давайте я Вас научу играть в волейбол! – вдруг предложила Маша после третьей кружки. – У меня все-таки первый разряд.
— А я Вас – в футбол. Я все-таки на воротах стоял!
Они схватили сетку и побежали на площадку под тополями. Там они разделись, Маша – до спортивных трусов и майки с короткими рукавами, Вовка – до обычных «семейных» трусов и синей майки без рукавов. Они встали по обе стороны сетки, Макаров – со стороны заходящего солнца, Маша – со стороны восходящей луны и договорились играть по свободным правилам, то есть, как кто умеет. Маша подавала руками и Вовка подавал руками, Маша принимала руками, Вовка принимал руками и ногами, оба смеялись, падали и перемазались в пыли. Макаров снял майку, и Маша сняла майку. Затем Маша сняла трусы и осталась в трусиках и лифчике, а Вовка – в одних ботинках и носках. Маша сняла бюстгальтер, но луна светила ей в спину, и Макаров ничего не видел. «Меняемся сторонами»! – выкрикнул Вовка и побежал на «лунную» сторону, а Маша – на солнечную, хотя солнце давно село, спрятавшись за изломанный горизонт.
Оказывается, они играли на раздевание. Макаров это понял, когда он особенно лихо подал, а Маша не приняла, или не захотела принять. Она сняла последние трусы и застыла в лунном свете. Вовка вдруг понял, что ему неудобно падать вперед, потому что ему что-то мешало, и стал падать назад, и Маша тоже стала падать назад. И когда они упали в последний раз, то оказались в объятиях друг друга на ворохе собственной одежды…
Потом они пошли погреться в строительный вагончик, и допили сидр прямо из банки. Потом они опять упали, на этот раз, на постель, а в окно смотрела какая-то мерзкая рожа. «Это Квазимодо пришел!», – сказала Маша, и Макаров уснул…
Вовка проснулся на рассвете от непонятной тряски. Маша лежала поверх одеяла, и над ней трудился тот самый Квазимодо, широкий горбун, который с вечера смотрел в окошко. Кем он был, сторожем или местным дурачком, осталось неизвестно, потому что Макаров нашел свою одежду, спешно оделся и пошел пешком в сторону работы, поскольку трамваи еще не ходили. Он прошел мимо карандашной фабрики по трамвайным рельсам. Кто хочет узнать, как делают карандаши, все сюда, на остановку «Холодильный переулок»!