На станции Чепелево кто-то крутил старую песню:
Я встретил девушку, полумесяцем бровь,
На щёчке родинка и в глазах любовь.
Ах, эта родинка меня с ума свела,
Разбила сердце мне, покой взяла.
Ах, эта девушка меня с ума свела,
Разбила сердце мне, покой взяла.
Слушал я, слушал сладчайший тенорок, и словно патоки объелся. Даже водички захотелось выпить. Мы с институтскими друзьями: Толиком Янкиным и Семеном Клевицким решили устроить что-то вроде похода. Конец июня, сессия сдана вроде бы успешно, стипендию платить будут, и славно. Это мы и хотели отметить на природе.
Парни взялись тащить палатку и прочие тяжести, я же подрядился купить продуктов, а потому поехал следующей электричкой на час позже. Объемистый рюкзак приятно оттягивал плечи, я бодро сбежал с платформы и потрусил вдоль железнодорожного полотна в сторону ближайшего леса, где ожидали меня друзья.
Когда я добрался до леса, солнце уже не грело, а припекало, по ложбинке между лопаток к пояснице стекал пот, а рюкзак, казалось, был набит чугунными чушками. Нет, так дело дальше не пойдет! Я стащил рюкзак с натруженных плеч, поставил его под березу и стал взглядом искать пенек, желательно не гнилой и без муравьев. А вот и пень, ух! Вот и хорошо, вот и славно! Тенек, ветерок, хороший денек! И тишина, о, какая тишина! Слышно, как бьется усталое сердце, и…. А кто там сопит в кустах? Еж? Может, и еж, да только ежи не умеют так завывать: «Ых, ых», да еще женским голосом. Секундная пауза, и опять: «Ых, ых!». Такого я еще не слышал! Рожает, что ли? Этого еще не хватало!
Мужественным рывком я преодолел несколько метров до густых кустов орешника, не менее мужественно их раздвинул и остолбенел от увиденного. На небольшой поляне, задрав ноги куда-то за голову и просунув их под мышки, лежала женщина «воронкой кверху» и неистово терла волосатую щель, то и дело «ыхая» и замирая. Картина, достойная кисти какого-нибудь Рембрандта или вовсе Гойи. Глаза ее были закрыты, светлые волосы прилипли ко лбу, одна рука работала, а другая бродила по телу, гладила живот и щипала красные, как ранняя черешня, соски. Солнце светило ярко, вокруг ее синего одеяла желтели одуванчики, а она неровно дышала и стонала прерывисто. Из распахнутых мясистых губ стекала сверкающая капля слизи, а женщина все не могла остановиться. Что было делать мне? Какой-нибудь пылкий житель юга воспользовался бы ее беспомощностью, открытостью и доступностью и, как писали в старых книгах, овладел ею. Но я всего лишь приспустил тренировочные брюки и «овладел» своим членом…
Кончили мы одновременно. Я бешено заработал рукой, выплеснул на нее пульсирующую струю, а она ответила мне тем же, выпустив из раскрытого влагалища свою струйку, и ее извержение было не хуже моего. Мимо леса пронеслась невидимая, но близкая электричка, свистнула и прогудела перед станцией, и женщина, наконец, открыла глаза, все еще оставаясь в весьма пикантной позе. Увидев мой опадающий член, она прикрыла щель ладонью.
— Э, э! – хрипло сказала она. – Этого еще не хватало! Вы кто?
— Мимо проходил, – пояснил я. – Услышал Вашу песнь любви и заглянул, так сказать, на огонек.
— Ноги затекли, – пожаловалась она. – Не чувствую.
— Давайте я разотру.
Она согласилась неожиданно легко:
— Давайте.
Я встал на колени, помог ей высвободить полные ноги, покрытые едва заметными светлыми волосками, и начал их растирать, сначала левую, потом правую.
— Хотела позагорать «ню», – сказала она. – А вышло вот такое безобразие.
Она теперь лежала солдатиком, а ее выпуклый волосатый лобок кудрявился, подсыхая.
— Вот, закололи! – засмеялась она.
— И часто так приходится «загорать»? – спросил я, вставая.
Мой член совсем обмяк и я без труда скрыл его под синими «Адидасами».
— Иногда приходится. Я ведь, пока в заочном педагогическом училась, в школе работала уборщицей. Всего насмотрелась. Особенно в старших классах. Зайдешь в уборную толчки мыть, а они дрочат и не стесняются. И девчонки тоже. Я к себе в кладовку, и рукой. Так и привыкла. Мужики и не нужны…. Помогите мне встать, молодой человек!
Я ухватил ее за пухлые руки, легко поставил на ноги и привлек к себе, ощутив ее горячее мягкое тело.
— Ну-ну! – строго сказала она. – Мы еще не познакомились, а Вы уже обнимаетесь!
— Примерно полчаса меня можно не опасаться, – заверил я. – А от объятий еще никто не пострадал. Я же не медведь.
— А штучка у Вас вполне медвежья! – засмеялась она. – Любой улей разворошит. Подайте мне одежду!
Ее просьба прозвучала как приказ. Я нагнулся, сгреб ее одежду и протянул ей объемистый лифчик.
— Трусы я Вам не дам! – строго сказал я. – Потому что намокнут.
Она ловко запихнула в бюстгальтер большие груди и щелкнула застежкой между чашек.
— Ладно, трусики потом, – сказала она. – Сарафан давайте.
Она натянула тесноватый, белый в крупный темный горох сарафан, застегнула между лопаток короткую молнию и оправила подол.
— Вот теперь можно и познакомиться! – улыбнулась она. – Оля, ровесница Победы и педагог средней школы.
— Володя! – сказал я и церемонно поклонился, все ее сжимая в руке Олины трусы. – Инженер. Будущий. Ровесник первого спутника.
— Трусы отдайте, инженер!
Я отдал. Она разыскала в высокой траве холщевую сумку и затолкала туда свои «трусики».
— Вы без вещей?
— Что Вы! У меня рюкзак в кустах!
— Хорошо, что не рояль! – снова засмеялась она, показав ровные белые зубы.
— На хрена волкам телега, по кустам ее таскать! – сказал я, навьючиваясь рюкзаком.
— На хрена рюкзак медведю, – серьезно сказала она. – Вы турист?
— Вы тут двух балбесов не видели? – ответил я вопросом на вопрос. – Один – в очках, низенький и толстый, а другой ростом с меня и рыжий?
— Рыжий, как я, или темнее?
— Ярче.
Оля была рыжей, но не яркой, а, скорее, медной и немного конопатой. Конопушки теснились на коротком вздернутом носу и разбегались по румяным щекам.
— Видела с утра двоих похожих, – сказала она. – Они пошли на ту сторону.
Железная дорога рассекала лес надвое, и мои друзья попали на другую половину. Не договорились толком.
— Ну, их! – сказала она. – Я приглашаю Вас в гости! Тут недалеко…
Ольга схватила меня за руку и потащила вглубь леса…
Домик стоял посреди большой поляны, основательный, бревенчатый, с верандой. Даже свой колодец со срубом имелся.
— Это Ваше?
— Нет, – улыбнулась Оля. – Тут жил лесник или путевой обходчик. Я просто гуляла и нашла. Здесь есть все, кроме электричества.
Она отдула со лба челку и открыла калитку.
— Заходи!
В доме действительно было все: русская печь, выскобленный до белизны дощатый пол и широкий трехспальный лежак, а под потолком – керосиновая лампа под зеленым абажуром. Я поставил двухпудовый рюкзак на пол и прислонил его к лежаку. Мне показалось, что матрас с сеном тонковат, а в подушке слишком мало соломы. «Наверное, жестко спать?». – спросил я Олю, показывая на незамысловатую постель.
— Зато я мягкая! – тихо сказала Ольга, покусывая губы. – Ты же меня уже пощупал. Еще хочешь? Ведь полчаса давно прошло. А на мне трусиков-то нету. Только ты аккуратнее, я еще девушка…
Она села на низкий лежак и широко развела ноги…
Насчет девушки Оля, кажется, загнула. Возможно, она там все поломала во время страстных онанистических упражнений. А, может, была «широкой» от природы. Она охнула и закрыла глаза, когда я вошел в нее на всю глубину. Мы несколько раз меняли позы, пока не остановились на той самой, когда ее ноги были пропущены под мышками, а пятки торчали где-то возле ушей…
Мы лежали рядом, глядя в низкий потолок. «Тебе не скучно здесь одной?», – спросил я Олю. – «У тебя даже приемника нет».
— А зачем он мне? Я в школе и радио-то не слушаю. Проведу урок и домой.
— И ты не хочешь быть в курсе событий, или музыку послушать? На радиостанции «Юность» песни хорошие заводят. Недавно пластинка хорошая вышла с песнями на стихи классических поэтов: Сафо, Волошина, Верлена. И Ахматовой. Там кое-что крутят.
— У меня сборник Ахматовой есть, – ответила Оля. – Только я ума не приложу, как можно на такие стихи песню написать.
— А вот слушай.
И я, как мог, напел «Смятение» и даже попытался изобразить электрогитару с перегрузом.
Было душно от жгучего света,
А взгляды его — как лучи.
Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить…
Она слушала, прижав кулачки к глазам. «Этого не может быть!», – твердо сказала Оля. – «На Ахматовские стихи еще никто песен не писал».
— Вот поэтому тебе приемник и нужен! – убеждал я. – Нельзя же жить в изоляции, как Робинзон Крузо. Когда-то, еще до войны выпускали термоэлементы в виде двух пластин. Они одевались на керосиновую лампу и давали ток для приемника. Посмотри в школьной или городской библиотеке, как это делается, купишь простенький приемник, и наслаждайся.
Я бы еще спел Оле, но в окне заметил две знакомые головы: разлохмаченную – Толика Янкина, и кудрявую – Сеньки Клевинского.
— Мы там с голоду помираем, – сказал Толик. – А он тут с бабой кувыркается!
— Не с бабой, а с женщиной, – поправил его Сенька. – Имей уважение.
Вечером мы зажгли керосиновую лампу, накрыли стол и славно отметили так удачно сданную сессию. На ночь я выпер ребят ночевать на улицу, они поставили палатку, а мы с Олей, уже не торопясь, любили друг друга, по очереди смотря на круг света вокруг керосиновой лампы на беленом потолке…
Осенью я несколько раз приезжал на станцию Чепелево с термоэлементами для приемника, но дома ее не застал. То ли она вернулась в Чехов, то ли еще куда уехала, но домик обходчика был пуст…
«Я шел, печаль свою сопровождая»…
